Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]
«1 °CЕКУНД ДО ПРЫЖКА… 9… 8… 7… 6… 5…», — визор вел непрерывный отсчет секунд. — «4… 3… 2… 1…». Привычное ощущение остановившегося и вновь возобновившего свой бег времени накатилось…
… спазмами, перекрутившими внутренности.
Я останавливаюсь. Голова кружится, на каждом шагу приходится касаться стены, чтобы удержаться на ногах — чему немало способствует отсутствие нормальной ровной дороги.
Позади — два или три витка, которые я прошел в полузабытьи, погрузившись в воспоминания. Что-то в голове спускает крючок, и из-за серой пелены, закрывшей все в моей памяти, выныривают лоскуты прошлого, сами по себе сшиваясь в видения случившегося.
Очень хочется пить — но здесь нет ни капли воды. Только красно-черный камень, дрожащая на краю зрения тень и теплый ветер, дующий по туннелю, легко подталкивающий вперед, зовущий за собой.
Тень останавливается вместе со мною. Я же не пытаюсь увидеть ее — предыдущие попытки все как одна доказали полную бессмысленность. Она молчит, пока я перебираю воспоминания о «Стреле», узкой, тесной кабине, опасения и напряжение, державшие перед прыжком. Прыжком в бой!
«Война!» — наконец я слышу голос. Киваю, соглашаясь. Я был пилотом-истребителем и готовился сражаться. Но с кем?
«С кем вы воюете? Ты помнишь?»
Враги… Сосущая дыра в памяти упрямо не хочет отдавать свою добычу, но и я не собираюсь сдаваться без борьбы. Я, как раньше, тяну к себе разрозненные фрагменты, отстраняясь от туннеля, ветра, тени…
«Коты» — слово само появляется. И следом, подхваченный осколок моей памяти, вспыхивают очередным воспоминанием.
Коты…
— …занимаются позиционной перестановкой своих сил, аккуратно наращивают давление и смотрят, как мы на это отреагируем. Тэш’ша может и нелюдь, но уважать себя они заставят любого — хочешь ты этого или нет, — седой как лунь Берг договорил, допивая свой чай.
Неожиданное раздражение, едва не переросшее в лютую ярость, вдруг вспыхивает в нем после слов капитана Берга. Оно жжет изнутри, затрудняет дыхание, затуманивает все перед глазами красноватой дымкой ненависти и боли, заставляющей забыть о приличиях. Ненадолго, но достаточно, чтобы процедить в ответ:
— Что-то не слишком сильно я хочу «котов» уважать! Плазмой накормить, вместе со щенками, чтобы не плодились, — и хватит с них!
Капитан «Корнуолла» поднимает глаза и смотрит на него со странным выражением. Не удивление и не гнев из-за резких слов, а что-то… похожее на жалость… Нет, даже не жалость, а разочарованное сожаление. Как будто его лучший ученик на экзамене оконфузился на совершенно простом вопросе, выставив себя дураком.
Капитана «Корнуолла» отвлекает что-то пришедшее на его визор — взгляд Берга стекленеет, на пару секунд его подвижное лицо становится отстраненным, сосредоточенным на чем-то постороннем. Потом он отставляет пустую чашку с такой осторожностью, словно она от малейшего дуновения может рассыпаться на куски.
— Вам пора собираться, — спокойно говорит он. — Скоро старт пассажирского челнока.
Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы ощутить недовольство и разочарование, облеченное в холодноватый тон. Немного сказавший за все время Пилигрим послушно встает, он повторяет движение серигуанина, лишь на долю секунды проведя в борьбе с желанием извиниться и пониманием, что никто его извинений не ждет. У открывшейся двери его догоняют жесткие и сухие слова капитана:
— Ли Твист? — ответное «сэр» Дитрих Берг пропускает мимо ушей, размеренно вколачивая слова, глядя прямо в глаза. — Просто на будущее: у тэш’ша нет щенков. У них есть дети!
Взгляд капитана лайнера пронзает…
…насквозь, подобно раскаленному клинку. Фамилия обтекает меня, обволакивает. Я, сам не до конца понимая почему, всем своим естеством — или тем, что уцелело — сродняюсь с ней, принимаю ее.
Она моя. Это часть меня.
Сразу становится легче. Легче дышать, легче думать. Серый туман в памяти всколыхивается, тает — не до конца, но достаточно, чтобы наполнить меня торжеством. Верой в успех. Раз я вспомнил это — я вспомню и все остальное. Я снова буду собой.
«Теперь ты помнишь свое имя? Ты помнишь, с кем вы воюете?»
Я почти забыл о тени. Вопрос чуть приглушает радость, заставляя собраться. Но вместо ответа я спрашиваю сам:
— Это ты делаешь? Ты показываешь мне это?
«Ты делаешь все сам. Я лишь помогаю тебе сделать первый шаг».
— Кто ты? — уже оставленный раз без ответа вопрос, но сейчас кажется нужным и естественным.
«Еще не время. Ты не готов. Твой разум расколот».
Точно подтверждение этому подкрадывается знакомая слабость, и от оставленных в памяти прорех буквально хочется выть. Так омерзительно чувствовать в себе пустоту, ранее заполненную мыслями, событиями, людьми. Заполненную эмоциями, неважно хорошими или плохими.
Я сглатываю подкативший к горлу ком. Радость отступает на задний план, а на передний выходит то, на что следовало обратить внимание давно.
Если бы я мог тогда обращать на что-то, кроме изнуряющей слабости и отчаяния от потерянности, внимание.
— Как я пришел сюда? Где это место?
«Сюда нельзя прийти. Это место начала. У каждого свой путь».
— Начала чего? — я морщусь, привалившись к стене — теплой, как все вокруг. В затылке начинает постукивать крохотный молоточек, ритмично выбивая свои «тук-тук-тук», как бы каждым ударом говоря: «помнишь меня?».
…сгусток чудовищной боли лопается у затылка и все сметает шквал белого огня…
«Место начала», — не обращая внимания на меня, повторяет тень. — «Ты должен идти. Ты не можешь остановиться».
— А если я хочу спуститься? — постукивание становится все назойливее, и первые уколы — пока еще слабой — боли начинают свой путь через всю голову к шее, к глазам, к вискам.
«Ты не можешь спуститься. Ты не можешь остановиться. Можно только упасть. И можно подняться. Другого — нет».
Я отлипаю от стены, тратя секунду, чтобы удержаться на ногах. Первый шаг дается с трудом, но затем втягиваюсь — и как по волшебству предостерегающее биение в голове замирает. Только слабый зуд под волосами — чтобы не забыл окончательно.
— Это все не настоящее. Это какой-то бред… — наверное, больше для того, чтобы хоть что-то сказать, бросаю красно-черному зеву туннеля.
«Реальность — это миг, когда ты осознаешь себя. Когда говоришь: „Я есть“. Когда вычленяешь из мира свою самость и даешь ей свое имя», — тень спокойна и невозмутима, двигаясь вместе со мною, не отставая, не становясь четче. Или понятнее.
— Я не помню своего имени…
Если бы мог посмотреть на тень прямо, то наверняка бы увидел, как она кивает.
«Твой разум расколот. С ним твоя сущность расколота и заперта среди осколков тебя. Вместе с тем расколота и твоя реальность. Ты должен вспомнить себя. Обрести себя — и тогда ты вернешь свою реальность. Важен только миг. Все остальное — это сон».
— Сон…
…кажется, воцарился здесь.
Буря пронеслась вчера, вывалив, на первый взгляд, годовой запас снега, завалив все белой толстой, пышной шубой. Буря ушла, но угрюмые тучи остались, низко нависнув над долиной, холмами, над укрывшимися под шапками снега яблонями и вишнями. Еще только полтора часа назад был полдень, но всюду уже лежат густые сумерки, а свет становится серым и тусклым, будто проходя по пути к земле через потрескавшееся, потемневшее от времени стекло.
Ветра нет — вся ярость воздушной стихии выплеснулась во вчерашнем зимнем шторме.
Он прошел за ограду — в доме давно уже никого нет, никто не убирал снег ни у входа, ни тем более в яблоневом саду, где затесалось с десяток вишневых деревьев. Проваливаясь по колено в белые сугробы, он сошел с едва угадываемой дорожки к старой высокой яблоне, чья верхушка на добрых десять метров была выше флюгера на крыше дома.
Здесь всегда было спокойно. Тихо и уютно. Но сегодня эта тишина, пришедшая вместе остановившемся, выдохшемся после целых суток безумия небом, вместе с умершим ветром, тишина глухая и тяжелая была покоем склепа. Он шел, под скрип вминаемого сапогами снега, потрескивание ветвей, опустившихся почти до самой земли, лишь недовольно отряхиваясь, когда с задетой ветки на плечо или спину ссыпались белые лавины. Перед старой яблоней он остановился и несколько долгих минут смотрел на такое знакомое некогда, а сейчас, нацепившее белую вуаль, ставшее немного чужим дерево.
